Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Добро, боярин, сие по сути верно. Какою верою нас наградил Господь, с такой и жить должно. Все су, от Бога… Добро, но тебе должно знать, упорствуя изрядно, ты возгневишь меня, и я велю казнить. И сам казниться стану… Скажи, кормилец мой, Морозов и брат его… Они велели отнять Приданое, коль новины введу?
– Ну, полно клеветать на братьев. Сам рассудил, сам ряд срядил. Иль я без головы?
– Коль с головой – помысли, Вячеславов, – он будто в стал увещевать. – Пройдут лета, числом за сорок иль вовсе пятьдесят, кто вспомнит Истину? И многие ли ныне тщатся познать ее и оттого ночей не спят и пищи не вкушают? Увы, боярин, ежли перечислить, то это токмо я да ты, покойный Стефан Вонифатьев, аще распоп опальный… А ежли минет сто? Кто скажет, род Романов не царственен, и не наследник Рима, ибо Приданое утратил?.. Уж мне, помазаннику Божьему, поверь, никто не скажет. Поелику сей срок незримо обратит и нас, и наши страсти, в предание! Ну, а суть нашей свары, наследство Рима, коль не забудут вовсе, то обратят в легенду, имя коей сказ. Тебе же должно знать: чем более преданий и легенд, тем царственнее род… Мне жаль тебя, боярин, напрасно тщился ты, творя измену. Совет будет таков: чтоб не остаться в памяти потомков вором, отдай Приданое да и ступай себе.
– Я все тебе сказал, – откликнулся сиделец. – В тот самый час, как возвратится в Русь украденная вера – придет и Истина.
Тишайший рассмеялся, переступил ногами.
– Не внял, строптивый!.. Ну, да будет! А суть упорства мне известна. Ты слишком мудрый муж, чтобы, подобно Аввакуму, стоять против царя. Нет, сему распопу не мочно завладеть твоим рассудком… Признайся мне, виной всему вдова?
Весенний тонкий лед растаял на цепях. Ужели тайный их союз раскрыт? И ныне Феодосье грозит беда?..
И дрогнул голос:
– Коли распоп не одолел и ты мне не указ, уж вдов не стану слушать…
– Да есть одна вдова… Не токмо, су, рассудком – душою овладела. Скорбящею прозвали… Ну? Иль станешь отрицать?
– Бывал я у вдовы, – признался он. – Однажды крова попросил… Ведь дом ее открыт для странников, убогих…
– А прежде не видал Скорбящей? – хитрил Великий князь.
– Я прежде зрел девицу Соковнину, на свадьбе ее был и на дуде играл. И ты, Великий князь, коли уважил бы кормильца, на свадьбе погулял, так сам позрел бы – ни йоты скорби! Весела и лепа. А ныне посмотри! За что ты держишь ее в черном теле?
– Строптива, как и ты! И старой веры не отвергла… Да сам спроси ее. Тут она, рядом, а я уйду, чтоб не мешать.
Боярин замер, затаился, на стенах стаял иней и заблестел слезой. Шаги Тишайшего в тот час же удалились, послышался стук легких сапожков и шелест платья. Он вмиг признал ее, однако, не чаял свидеться, тем паче, здесь, в узилище, в неволе. Дум мимолетный ток достал души: зачем прислал боярыню? Ужель замыслил чрез нее прознать, где Истина? Ужель прельстил жену посулами, мол, де, узнаешь, куда сокрыли нательный крест Руси, я отпущу его?.. Неужто обманулась? А то зачем пришла, коль было сказано – не признавать и виду не показывать даже на Лобном месте?..
Напрягши цепи, он припал к решетке и узрел лишь полу однорядки да красный сапожок. Она шагнула мимо и в тот же час пропала. И скоро царский глас остановил ее.
– Да что ты, матушка, слепая? Куда ты зришь? Вернись и посмотри в окно!
Она вернулась, краем подола затмила свет и вроде бы склонилась.
– Ой, низко как…
– Нагнись, чай, молодая!.. Ну, видишь узника? Ответствуй, кто таков?
Боярин вскинул руку дабы заслониться – цепь не дала, а смежить очи не достало силы…
Она позрела в тьму, на миг глаза в глаза. И разогнула стан.
– Сего сидельца я не знаю!
– Ну, будет лгать! – приблизился Тишайший. – Иль принести свечу?
– Да что ты, государь, я не слепая. И зрю – сей узник незнаком!
Он в миг смекнул и закричал:
– Помилуй же, сестра! Как незнаком, коль я на свадьбе на дуде играл? А после в терем твой являлся, чтоб крова попросить?.. Ужель не помнишь?
– Где мне упомнить? – вздохнула скорбно и незаметно сапожком огладила решетку. – На свадьбе много дударей играло. А в тереме моем народу, пожалуй, в день до ста… За что тебя, несчастный, заточили?
– За древлю веру я…
– Терпи, любезный. За веру пострадать – се Божья воля, а наша доля…
– Довольно же, вдова! – прикрикнул царь. – Ступай отсюда вон!
И сам в тот час же удалился.
Уж лучше бы погибнуть в скверной яме, безвестно умереть, чем испытать позор!
Оставшись без оков, на воле, распоп негодовал и, ярость не уняв, не мог Москву оставить, дабы вернуться в Пустозерск. Он каждый день ходил к Кремлю, чтоб обличать царя, но всякий раз стрельцы его сгоняли, не подпуская близко. Да он не унимался и, выследив Тишайшего, когда тот в монастырь поехал, вслед побежал. Должно быть, царь молился до самого рассвета и вышел лишь к утру, однако же к его карете приблизиться не дали. Тогда он закричал, взывая к самодержцу:
– Эй, государь! Попомнишь мое слово! Твой род погубит Русь! Поелику безбожен! Нам нужен православный царь! А ты, суть, басурманин!..
Поди, с версту бежал, хуля Тишайшего, и был услышан: стрелецкий голова вдруг развернул коня и, сбив распопа наземь, замахнулся плетью.
– Умолкни, пес! Ведь насмерть засеку!
А Аввакум в тот час вскочил и сам полез под плеть.
– Секи, Пилат! Я весь перед тобой!
Палач зубами скрежетнул и к свите поскакал, ибо имел приказ не трогать Аввакума.
Так и покинул он Москву в смятении и горе. До града Ярославля слезами умывался, былое вспоминая, и утешался тем, что государю не досталась Истина. Хоть сам не завладел, хоть выпустил из рук, но и тишайший супостат ни с чем остался! А так бы продал немцам!
Покуда шел с мучительною страстью, легка была нога и разум светел, а чуть утешил горе, вдруг занемог и чай, седмицу в постоялом пластом лежал. То набежит урядник, то стрелец, или иной начальник, всяк признает – Матерь Пресвятая, так се же Аввакум! – но хоть бы пальцем тронули! Еще и попытают, будто с добром, де, мол, далеко ль держишь путь? Поскольку хворый, так можно и с обозом хоть до Мезени. Распопу было ведомо, откуда сия щедрость, и всякую подмогу он отверг, а чуть одыбавшись, на ярмарку пошел и сторговал коня с повозкой, толику овса, бадейку со смолой, дабы подмазать оси, тулупчик ветхий. А еще на целый рубль купил бумаги, замыслив грамотки писать ко староверам, чтоб вдохновлять на подвиг. С тем и пустился в путь. Однако весть о нем и злая слава бежали впереди, и уж за Вологдой, на Северной Двине, ему сказали, мол, ты что же, Аввакум, отрекся от судьбы и поступился честью?
– Да кто сие изрек? – разгорячился он. – Я – Аввакум! И буду Аввакум!
– А весть была, с царем ты замирился! Он с миром отпустил и место дал в Мезени. Аще повозку подарил, коня и сей тулуп!
– Се ложь лихая! Господь свидетель – сам купил!
– Но замирился?
– Ничуть и не бывало! Аще и злей вражда!
– Чего же отпустил?
– Замыслил погубить!
– Коль так, на плаху бы возвел, или замучил до смерти, а то бы и спалил, – сомненьем мазали, как дегтем. – Царь отпустил!.. Чудно же, право.
– Глупцы безмудрые! – ругался Аввакум. – Да ведали бы истину!.. Тишайший ныне водится сплошь с иноземцами, с поганой немчурой. От них он и набрался хитростей. Се иезуитство суть, и фарисейство!
Народ по мезенской дороге жил простолюдно, без долгого ума, и слов сих не слыхал, а потому и устрашился.
– Что ж на Руси творится, Аввакум? Почто за горем идет беда, а за бедой – несчастье?
Тут без запинки отвечал:
– От древлей веры отреклись! Господне наказанье!
А сам потом, озябнув и трясясь в телеге, о сем и думал: воистину, почто? И до раскола было – то горе, то нужда, и так из века в век. За что ж России сия Господня кара?.. И потом обливался – а ежли не Господь?!.
Ох, спросить бы надо старца! Да что же скажет Епифаний, коли Пилат, Иван Елагин язык урезал чуть ли не под корень? И написать не сможет, перстов нет, коими перо держать…
У Бога токмо и спросить, Ему известно, кто карает Русь.
С сей мыслию, на девяностый день, бесснежною зимой, в телеге, приехал Аввакум в Мезень. Едва обняв жену и приласкав младенца, он подал рубль серебром – все, что осталось, и снова за тулуп. Семейство в плач и на колена.
– Помилуй же, Петрович! Не оставляй! Возьми с собой! Ей-ей, разделим участь! Егда в немилости держали – так всюду за тобой брели, а ныне что?.. Помрем ведь без тебя!
– Ну, вот вам еще конь, – и повод сыну подал. – На ярмарку сведите, иль режьте, коль станет голодно. Хотя и грех…
– Да что нам конь, Петрович? Ты нам нужен! Позри на чад своих! Не ведают отца! Да я уж снова на сносях…
– Почто же эдак? И когда?..
– А с Пустозерска-то бежал через Мезень!
– Ох, право, запамятовал я… Ох, что же мне творить?
– С семейством оставайся! Довольно уж плутать.
